Это случилось перед  самым новым  1943-м  годом на окраине села Александровского  в Тамузлах. Уже четыре месяца село было под немцами. Но вот жители почувствовали, что скоро положение изменится. Где-то далеко на востоке гремели взрывы, а по ночам небо озаряли яркие всполохи. Было видно, как немцы засуетились.  Сначала, разрывая ночную тишину, прошли несколько армейских колонн. Без мотоциклов и конных экипажей. Потом уже повалили один за другим сплошным потоком и днем  и ночью. Останавливались только когда налетали русские  самолеты. Отстреливались. Зенитки были смонтированы прямо на автомобилях. Если в августе вся эта армада спускалась с горы Главной и шла на Александровское, то теперь они катились в обратную сторону.  С хмурыми и красными от недосыпания лицами, в измятой и грязной  одежде  они даже отдаленно не были похожи на тех беззаботных вояк, которые шли сюда  прошлым летом.
      Иногда от колонны отделялся один или несколько автомобилей, сворачивали  на сельскую улицу, разгребали сугробы и ставили свои машина под самые хаты, бесцеремонно ломились в горницы, теснили хозяев. Отогревались.
     Вечером  перед самым Рождеством большая серая машина с зениткой в кузове спустилась по переулку на сельскую улицу и  остановилась у дома  Харитона Черникова. Самого хозяина не было. На фронте с сорок первого. Дома оставались  жена Мария да две дочери подростки  Райка и Шурка. Немец зашел в хату и объявил:
  - Матка топить печка, мы приехать, будем спать!
  Всё бы ничего, немцы у них ночевали и раньше. Перетерпели бы. Это ненадолго. Утром уедут. Но тут случился непредвиденный казус. Захотелось одному из постояльцев справить нужду по  большому. Пошел он за сарай. И надо же в это время поросенку , что сидел в сажке  за туалетом, хрюкнуть. Немец прибежал в хату возбужденный. Стал что-то быстро лопотать на своём языке. Его товарищи похватали оружие  и выбежали во двор. Через минуту короткая  автоматная очередь глухо отозвалась в избе. Мария присела на лавку и прижала к себе девчат. Сбивчиво, одними губами стали читать молитву: «Отче наш! Иже еси на небеси! Да святиться имя твоё…». Хоть и давно твердили вокруг: бога нет, она знала, он есть, он поможет послушным и трудолюбивым. Она верила, поможет и ей. Девчата тянулись к ней, в их глазах застыл страх. От непрошеных гостей можно было ожидать что угодно. Совсем недавно пьяные немецкие солдаты не за что убили Захара Нестякова.
     А немцы суетились во дворе. Втроем они притащили из-за сарая поросенка. Подвесили на толстый сучок  тутового дерева стали снимать с него шкуру. Рыжий  упитанный немец, тот, который немного разговаривал по-русски, ловко орудовал ножом.  Видимо в довоенной жизни он работал мясником или на скотобойне. В считанные минуты снял шкуру, вывалил прямо на снег требуха, отрезал конечности и порубил на куски грудинку. Потом снял со стены  старый оцинкованный тазик, собрал и положил туда требуху, занес в горницу и поставил на земляной пол перед хозяйкой:
  -Матка!  Тебе шпик,  мне колбаса! Делать!
  Потом принес порубленную на куски грудинку, показал на чугунок, что стоял на плите и сказал: «Варить!». Делать нечего, перечить нельзя, хозяева… Мария молча кивнула головой, достала из поставца  большую чашку, поднесла на вытянутых руках немцу. Тот бросил  в неё грудинку. Споро, как впрочем и всегда, она помыла её в холодной воде, порезала на более мелкие куски и поставила варить. Потом стала разбирать и чистить кишки. Сослуживцы мясника достали  из сарая сухие дрова, припасенные на зиму, раскочегарили плиту и русскую печь.
      Дети долго стояли в уголке возле кровати. Потом, когда  немец-мясник  прямо в шинели завалился на постель, отошли в сторонку. Старшая Райка  стала помогать матери, а младшая  Шурка всё стояла и затравленно глядела на незваных гостей. Из её широко раскрытых глаз медленно капали слезы. В другое время она бы заплакала, даже разрыдалась, но сейчас не могла. Ей казалось, раскрой она рот, и немцы сразу начнут бить сестру и маму. Наконец она успокоилась и присела на корточки рядом с сестрой.
   Немцы закрыли ставни и принесли  два керосиновых фонаря. Стало светло, почти как днем. Мясник полежал немного, потом встал, снял шинель, взял нож и нарезал целую горку кусочков для колбасы. Когда кишки были очищены и вымыты, вышла заминка. Мария не знала, как объяснить немцу, что нужна соль. У неё в доме её не было. А идти просить соль у тестя, который жил в доме напротив, она не хотела.  Тестя Мария побаивалась. У них были сложные отношения. Он не уважал её мужа Харитона и строил его семейству всяческие козни. Можно было подняться на потолок, и поискать старый крапивной мешок, в котором до войны хранили сало. Там можно было  нагрести горсти две старой, пожелтевшей соли. Она для этого случая подошла бы. Если бы для себя, она бы так и сделала, а для этой немчуры стараться не обязательно.  Она показывала на кишки и произносила магическое слово: «соль». Немец не понимал. Его воспаленные от недосыпания глаза часто-часто  моргали. Мария  левой рукой подвинула чашку с кишками поближе к свету, а правой имитировала движение, которое выполняют, когда что-то солят. Наконец  до немца дошло, что от него хотят. Он произнес  по-немецки несколько слов и вышел на улицу. Через минуту принес пол-литровую жестяную  банку с солью, открыл крышку. Опять сказал что-то по-немецки. Она не поняли ни одного его слова, но решили, что он разрешает ей взять немножко. Осторожно, щипотками брала мелкую соль, посыпала кишки  и натирала их руками. Немец удивленно смотрел на неё, потом взял целую горсть и высыпал в чашку. Довольный, промурлыкал: гут, гут. Мария тоже расщедрилась: сходила в сарай и принесла  несколько головок чеснока.
       Немец  прилег на кровать, а хозяйка с девчатами стали готовить начинку. Наконец всё было подготовлено. Мария настроила  воронку, а девчата заталкивали в неё кусочки мяса. Вскоре Шурке это надоело, она попросилась на печь, но там было жарко. Она вернулась назад, какое-то время помогала сестре, а потом прямо за столом отключилась. Мать уложила её спать на маленьком  топчанчике под образами. Сослуживцы мясника дремали в соседней комнате, а сам он всё время ворочался и хватался за винтовку, которая лежала на кровати от стенки. Райка, да и сама  Мария тревожно поглядывали в его сторону. Присниться что-то дураку и начнёт палить.
  Плита вовсю гудела, трещали  сухие поленья, крышка чугунка, где варилась грудинка,  подпрыгивала, вместе с паром  комнату наполнял неповторимый мясной дух молодой свежатины. Неожиданно немец вскочил с кровати, поставил у изголовья карабин, подошел к плите, поднял крышку, постоял минуту, потом вытащил из ножен штык-нож, достал им кусочек мяса, подул на него, положил в рот и стал жевать. Лицо его изображало блаженство. Он позвал сослуживцев. Удивительное дело: они как будто и не спали, тут же поднялись и вошли в комнату. Появились походные  металлические чашки и ложки, тонкие ломтики черного хлеба. За столом все не поместились, двое уселись  на кровати. Разливал варево рыжий мясник. Он же взял из поставца большую чашку, отложил туда добрую порцию  варёного мяса и отнес в дом напротив, где жил её тесть Захар Черников. Там квартировал их начальник. Мария этого немца видела. Он заходил к ним вечером. Хмурый, неприятный. На неё и на детей смотрел как на пустое место. Постоял минуту и ушел. 
        Марии тоже хотелось поесть. Девчата ужинали вареной в мундирах картошкой, а она завозилась с хозяйством и не успела. Запах свежатины щекотал ноздри, но она отворачивалась от плиты и с ещё большим усердием выполняла  свою работу. А тут Райка не выдержала и тихонько прошептала: «Мам, смотри они все сожрут». Мария на неё только цыкнула и махнула рукой. А немцы и вправду доели всё мясо, разлили по мискам юшку и выпили. Потом разошлись по своим углам и задремали.
     Далеко за полночь колбасы были готовы. Начинены, концы завязаны нитками. Помыты и очищены все три сковороды. Маше не в первой делать домашние колбасы. Она их начиняла и подростком, и в девичестве. Да и с Харитоном худо- бедно, но поросенка всегда выкармливали. Этот им достался перед самой оккупацией. Сельчане кто мог тащили домой брошенное добро колхоза  имени Фрунзе. Мария взяла поросенка и три мешка зерна, чтобы его выкормить. Совесть её не мучила. Всё равно всё бы немцам досталось. А они с Харитоном в колхозе с первых дней его организации. 
    Жарить колбасу она решила в печи на углях и на плите. Расставила сковороды, положила в них кусочки сала, чтобы колбасы не подгорали. Ей было не жалко отдавать всё это немцам. Лишь бы не тронули детей и к ней не приставали. Ей было приятно видеть, что этим немцам не до приставаний. Опухшие лица, красные от недосыпаний глаза, сиплые простуженные голоса. Сало не скворчало. Нужно была подложить дров. Возле печи их уже не было. Маша надела фуфайку и вышла во двор. За огородами на шоссе по-прежнему было шумно. Гремели подводы, цокали копытами немецкие  лошади-тяжеловозы, урчали машины и мотоциклы. Неожиданно в эти приглушенные и рассеянные звуки ворвались новые, далекие, зловещие. Они шли откуда-то из поднебесья. У Маши тревожно ёкнуло сердце: «Самолеты! Наши!». Прошлой ночью они уже прилетали и бомбили немецкие колонны под горой  Главная. Через секунду где-то на востоке вспыхнули яркие зарницы, и гулкие разрывы наполнили округу. Немцы на шоссе загалдели. Раздались зычные тревожные команды. Маша набрала охапку дров, зашла в хату, присела у печи, чтобы положить поленья на пол и тихонько произнесла: «Так и надо вам, сволочи!» В эту секунду на пороге появился тот самый немец-начальник. Маша вздрогнула. Ей показалось, что он услышал её проклятия. Но немец на Машу даже не глянул. Он во всю глотку заорал по-немецки  какие-то страшные команды, что все его подчиненные мигом  встали на ноги. Похватали оружие, вещмешки, термоса. Загасили и унесли с собой керосиновые фонари. Через минуту их громоздкая  и неуклюжая машина уже урчала и дымилась. Мария притаилась в сенях. Ей не было видно, что делается на улице. Зато она ясно слышала рев самолетов, а за ним и гулкие взрывы где-то совсем рядом, на Тормозах или ещё ближе. Когда рядом на шоссе затрещали пулемёты, она бросилась в комнату, разбудила детей, и полусонных потащила их в подвал.
     Ранним утром, ещё до восхода солнца они вернулись в хату. Озябшие дети залезли на печь, а Мария расшевелила огонь в плите и стала жарить колбасу. Немцы не возвращались. Напрасно она прислушивалась ко всем шумам на улице. Не было и соседей, хотя день наступал особенный: рождество. В былые годы в это время на сельских улицах всегда было шумно. С самого раннего утра во всех дворах  светились окна, и царило оживление. Люди ходили  друг к другу в гости и пели перед образами рождественские молитвы. Потом это в связи с богоборчеством  как-то поутихло. Рождество отмечали, но скрытно, по-родственному. А сегодня было не до рождествований: родную землю топтал враг, устанавливал свои законы и порядки, убивал людей. Причин для веселья не было. Пока дети спали, Мария занялась обработкой того, что осталось от поросенка. Немцы увезли с собой задние окорока, а ей с дочками осталась груда костей, да сало без кожуры. Но и это была еда. Мария заботливо вытирала от запекшейся крови каждый кусочек или косточку. Достала с потолка мешок из под сала, порезала на части кусочки мяса и сала, которые можно было засолить. Остальное тоже пустила в дело: пожарила на смалец. Кости, голова и ножки пошли на холодец. К обеду от поросенка не осталось и следа. Одна шкура. Мария натерла её  солью лизунцом, которую измельчила на дровосеке,  и занесла её в сарай.
      Колбасу Мария отнесла в холодную комнату. Там стояли широкие деревянные нары. Она постелила на них старую клеёнку и выложила колбасу. Детям приготовила праздничный обед: сварила шулюм  с кусочками мяса, костями и картошкой. Налила себе миску, села поела. Солнце уже клонилось к лесу. На шоссе всё также громыхали отступающие немецкие и румынские воинские части. Кричали погонщики, выли сирены. А рядом на сельской улице было тихо. Только теперь Мария почувствовала усталость и, сидя на табуретке,  прислонилась к стене и задремала. Она не слышала как проснулись дочери, как они ели шулюм, как управляли нехитрое их хозяйство, как растапливали печь  и закрывали ставни, как зажигали жировик- свечку на основе свиного сала. Проснулась Мария от того, что скрипнула дверь в соседнюю комнату. Девчатам захотелось колбаски. Она не закричала, а просто громко и сердито спросила: « Что случилось?». Девчата стали оправдываться, мол, просто хотели посмотреть на колбасу. Мария строго отчитала: «Не ваша, не трогать!». Правда на следующий день девчата уговорили её взять для себя самый маленький кружок. Его тут же и съели.
    Целую неделю Мария сторожила свою колбасу. Если девчат как-то можно было приструнить, то кошки этого не понимали. Не запертую на крючок дверь они запросто открывали. Мышки тоже не стеснялись. Пришлось отодвинуть нары о  стены и убрать всё, по  чему мышки могли добраться до колбасы. А немцы не появлялись. Марию это не огорчало, а даже радовало. Она боялась только одного: распорядится она колбасой, а после этого появятся немцы. Уж тогда не сдобровать ни ей, ни дочкам.
     Наши самолеты прилетали каждую ночь. Мария с девчатами пряталась в подвале. Под старый новый год со стороны Александровки всю ночь доносились гулкие разрывы. Яркие вспышки озаряли небо. Немцы уже не шли, а бежали как подстреляные  зайцы.  Весь день Мария с детьми провела в подвале. К вечеру всё стихло. В сумерках, когда уже растопили печь и приготовили ужин, в ставню со стороны улицы настойчиво постучали:
    -Хозяйка, пусти на постой.
   Мария подошла к окну и громко, чтобы было слышно на улице, произнесла:
   -Входите, не заперто.
    Она не боялась. Чутьё подсказывало ей, что за окном не казаки мародёры, не румыны грабители, которые отступали с немцами, а свои родные русские, как тогда говорили советские. И вправду в комнату ввалились широкоплечие мужики. Кто в бушлате, кто в шинели, при оружии, но с приветливыми и добрыми лицами.  Мария вдруг представила , что и её Харитон вот так входит в чужую избу и просится на ночлег. Боже мой, как он там?
   Тот, который вошел первым, снял шапку-ушанку, расстегнул бушлат и поприветствовал Марию:
   -Добрый вечер, хозяюшка, разреши нам у тебя переночевать. Он как бы извинялся перед ней  за неудобства, которые будут у неё из за присутствия посторонних людей.
   - Да что вы, как можно,- Мария развела руками,- проходите, мы вас давно ждали, родные наши солдатики…
   -Только вот не обессудь  хозяюшка, харч нам не подвезли, из еды у нас только сухарики, если можно согрейте нам чайку
   -И чаек найдем, и чего-нибудь по сытнее, проходите, рассаживайтесь,- Мария отодвинула стол на середину комнаты и стала рассаживать красноармейцев на кровать, на лавки, на сундук. Их было много, одиннадцать человек. Всем места не хватило. Трое присели на корточках возле двери. Вместо жировика Мария зажгла керосиновую лампу, что делала не часто, только в особых случаях. Она хлопотала у  плиты и приговаривала: ничего, ничего, в тесноте, но не в обиде. Девчата сидели на печи. Они с любопытством поглядывали на солдат. Им хотелось поговорить с ними, расспросить, может, кто видел их отца Харитона или знает, где он воюет, но как-то стеснялись. Да и солдаты, уставшие,  сидели  молча, отогревались. Ну, вот поспела картошка в мундире, закипел крутой  взвар из диких яблок и груш. Мария достала из поставца  каравай хлеба и принесла из соседней комнаты четыре круга домашней колбасы. Ужин получился на славу. Девчата и хозяйка трапезничали  со всеми. Кто-то из бойцов вздохнул, жаль, что нет спирта,  помянуть погибших сегодня товарищей. Мария и тут нашлась и принесла припрятанную в сарае на всякий случай  бутылку самогонки. Ей тоже налили. Она выпила и расплакалась. Ей не верилось, что все эти кошмары оккупации позади, ей некого боятся, что вокруг  свои русские люди, советские солдаты.
    Тот знатный ужин Раиса  и Александра  Черниковы запомнили на всю жизнь. Через полгода из Ростова от тяжелораненого отца Харитона пришло письмо. Проведать его поехала жена Мария. Она повезла ему кружок колбасы. После этой поездки  у девчат появилась сестра Лида. А после, когда Харитон вернулся с фронта домой, родились Вера, Нина и сын Владимир.

Иван Шульга, садовник.